Уверен, что каждый человек очень трепетно относится к истории своей семьи. Но для этого ее надо знать. Мне очень повезло: с рождения знал, что я — немец; родители разговаривали дома на русском и на немецком языках; знал я и о трудностях, которые выпали на долю моих родителей. Не каждый немец нашей страны может этим похвалиться. Я счастлив, что мои родители успели рассказать о своей жизни внукам. А это значит — не прервется связь поколений.
Мой отец родился в 1920 году. Статистика говорит о том, что его поколение почти полностью погибло в Великую Отечественную войну. Возможно то, что мой отец несмотря ни на что остался немцем, он не разделил судьбу большинства своих сверстников. Уверен, что не раз он вместо тыла мечтал оказаться на фронте лицом к лицу с врагом, только дорога туда ему была закрыта.
22 июня 1941 года Яков Яковлевич Нахтигаль служил курсантом школы младших авиационных специалистов Черноморского военно-морского флота.
— Война застала меня в городе Николаеве, в летном училище. Я готовился стать штурманом морской авиации. 22 июня пришли на завтрак и нам сообщили, что началась война. Мы не верили: как война с Германией, ведь только что заключили мирный договор. Сели за столы и тут увидели, что действительно произошло что-то особенное: обычно за столами мы сами себя обслуживали, а тут за нами стали ухаживать жены офицеров. Мы поели и всех курсантов вывели на поляну. Нас посадили на землю, и перед нами выступил начальник строевой части майор Григорьев, это я хорошо помню. Он объявил, что враг вероломно напал на Родину без объявления войн, и уже бомбил Очаков (а наша часть до Николаева стояла в Очакове), Киев и другие советские города.
С фронта приходили тревожные вести. Скоро война дошла и до нас. Мы занимались в учебных корпусах, которые находились в Сливино, пригороде Николаева. Через неделю нас перевели в лесопосадку, в которой каждое подразделение вырубило деревья, где были установлены палатки. Только мы поселились, на другой день произошло ЧП. Я как раз стоял в карауле. Вдруг слышим со стороны моря гул самолета. А мы уже по звуку поняли, что это не наш. Объявили тревогу, а у нас тогда каждый день объявляли тревоги, но все они были учебные и курсантам надоели. Как крикнешь: « В ружье», никто внимания не обращает.
И тут пока все убедились, что тревога боевая, самолет уже развернулся и открыл огонь прямо по корпусам, в которых раньше жили курсанты. Мы кричим: «В ружье! В ружье!» Курсанты выбегали кто в чем. Каждый хватал винтовку и бросался в траншею. Все произошло в течение нескольких минут. Самолет сделал один заход и улетел, оставив после себя изрешеченное пулями взлетное поле и жилые корпуса.
Все понимали — надо уезжать подальше от фронта, и нас повезли через Волгу. Объявили: станция Безенчук. Там расположилась наша часть, где я стал жить, трудиться и учиться. У нас начались полеты. Командиром нашей роты был лейтенант Куликов, а командиром взвода — лейтенант Слуцкий.
Как-то в начале ноября 1941 года мы стояли в карауле. Я только что вернулся с поста, и мне говорят, что я сегодня последний раз ходил в караул. «Почему?» — спрашиваю. «Тебя забирают».
А до этого, когда часть еще стояла в Осипенко, политрук меня вызывал для беседы, интересовался, как я буду вести себя, если враг будет в меня стрелять? А как я мог поступить — моя семья на Украине, их надо защищать. Враг же не спрашивает — как твоя фамилия. «Я буду защищаться». «Правильно, правильно» — одобрял политрук. В части меня уважали, потому что у меня такой характер — как сказали, так и делал, никаких отказов у меня не было. В пререкания с офицерами не вступал.
…В общем, пришел с караула в казарму и меня вызывает командир роты Куликов. Он говорит: «Ты сегодня последний раз ходил в караул и в течение суток должен покинуть расположение училища». «А куда?» «Ты переходишь в распоряжение Безенчукского военкомата». Я не имел понятия что происходит, он тоже. Куликов думал, меня переводят в военкомат, и я там буду служить писарем.
Шел ноябрь 1941 года. На юге стояла теплая погода, и военнослужащие были одеты в летнюю форму одежды. Раз я покидал воинскую часть, меня повели в столовую, накормили до отвала, выдали второй полный комплект обмундирования. Но никакой военкомат меня не ждал: дали предписание явится в стройчасть под Пензой, и мне предстояло копать где противотанковые рвы.
Таким вот — в туфельках, в бескозырке и в легком бушлате появился я на новом месте службы. Нашел свой батальон, мне показали командира. Он провел меня в барак, в котором находилось немало бойцов. Как оказалось, стройчасть формировалась из разгромленных частей. Здесь было много раненых, некоторые уже умирали, рядом с ними сидели жены. Но никого домой не отпускали, до тех пор пока боец не умирал. Для меня все это было в диковинку. Я к такому не привык: в училище у нас была чистота и дисциплина. Здесь стало страшно, ведь человеческая жизнь ничего не стоила. Мне оставили все вещи и направили в бригаду.
5 мая 1942 года вызвали в штаб батальона и спрашивают: «Вы хотите уехать из стройчасти?» «Конечно хочу». И меня направили работать на комбинат «Ворошиловоградуголь».
Мне повезло, я попал к замечательному начальнику участка. Он уже повоевал, был ранен и мне очень сочувствовал: он знал что я немец и потерял семью. Мы жили в бараке и меня оформили слесарем. Шахта была затоплена и недавно восстановлена. Оборудование на ней было изношенное, собранное из чего попало. Качающиеся рештаки, а по ним подавался уголь разного стандарта, поэтому часто выходили из строя.
Я был дежурным слесарем, и бесперебойная работа оборудования — моя первейшая задача. И вот вдруг рештаки начало бить. Это трудно себе представить. Линию ломает, а смена вот-вот должна закончиться, а уголь не поступает. На ремонт времени нет. Высота пласта маленькая, один метр с небольшим. Тогда я спиной упираюсь в кровлю, а руками держу рештаки стык в стык, главное, чтобы уголь шел. Хотя делать это очень опасно.
К сожалению, это стало повторяться очень часто, а причину я не мог найти. Был у нас на участке стукач, в то время так было заведено, и все знали кто он такой. Однажды начальник участка ко мне подходит и говорит: «Слушай Яша, ты уходи лучше лес гнать, а то у нас аварии часты. Он такой человек, доложит, на тебя все свалят и тебя могут посадить. Скажет, нарочно вредит, немец же». Я так и сделал, пошел в лесогоны.
А война продолжалась и к нам подходили все ближе и ближе. Мы так и работали под гулом: над шахтой летели самолеты, через поселок шли воинские части.
Началась эвакуация гражданских лиц на восток. Когда формировали первый эшелон, еще выбирали, кого оставить для работы. А с приближением фронта стали отправлять всех подряд. Я поехал третьим эшелономи.
Попал в Копейск. Стояла осень 1942 года. Начальником 21 и 23 шахт был Кузяков, и мы попали под его руководство. Комнат в общежитии не хватало. На 23 шахте строили домик для вентилятора, около лесоспускного уклона. Его переоборудовали под общежитие. Когда меня туда поселили, там уже жили шахтеры. Нас собралось 13 человек, и все были домбассовцы. А на работу меня отправили на 21 шахту.
Как же мы жили? Жизненно важная проблема — продовольствие. У каждого был свой запас. И вот интересно: пока идет картофельный или капустный сезон, шахта всегда перевыполняла план. Как только проходит овощной сезон, план под вопросом. Естественно, это понимало руководство шахты. И вот однажды к нам приходит Кузяков и спрашивает: «Можно посмотреть на ваш продовольственный склад?» «Можно» — отвечаем и достаем из-под кроватей мешки с картошкой, капустой, морковкой. Он посмотрел и одобрил: «Так давайте и дальше» и ушел.
…Шел уже 1943 год. Очередная смена подходила к концу. Мы проходили бремсберг и должны были сделать сбойку, а выработка находилась далеко от основного участка. Для отпалки, проведения взрывных работ, я пошел на место сбойки в конце смены, для этого взял запальщика и забойщика. Сделали отпалку и провели сбойку. И направились домой. Это произошло во вторую смену, после 12 часов ночи. У меня были блокнот, карандаш, что полагается горному мастеру. У запальщика — сумка, проводка. У забойщика — кайло, топор, что им положено. Из шахты мы вышли в лесу.
Только прошли несколько десятков метров, слышим окрик: «Стой, кто идет?» Из-за деревьев вышли люди, вооруженные ружьями. Они препроводили нас в какое-то помещение. Там нас стали допрашивать, хотя было видно, что мы идем с работы. Стали каждого спрашивать: «Как фамилия?» Слышу, кто-то называет украинскую фамилию, кто-то русскую, я назвал свою. «А ты немец», — подозрительно отреагировал охранник. В результате всех отпустили, а меня посадили в карцер. Там я держали до утра.
На следующий день отправили в милицию, в КПЗ. Там я просидел 9 дней без допросов, моей судьбой никто не интересовался, даже с работы. Где я, что со мной случилось? Больше девяти дней меня не имели права держать. Поэтому всех арестованных отвели в баню и отправили в тюрьму в Челябинск.
На допросы меня не вызывали, никаких вопросов мне не задавали. Вдруг кричат: «Нахтигаль, на выход». И меня перевели в другую камеру, в которой оказались одни немцы.
Я там посидел два дня. И опять команда собираться. Выходим, а у тюрьмы стоит очень много народа. Это посетители принесли родным передачи. А рядом стояла бортовая машина, нас в нее стали загружать. Куда нас везли, мы не знали.
Так я очутился в Еманжелинске. Оказалось, с нами ехал начальник Еманжелинской зоны Портнягин, и выгрузили нас на месте нынешнего сельского профтехучилища. Где расположен город, понятия не имели. Нас в первую очередь повели в баню. А потом послали на работу — сидеть без дела нельзя — картошку перебирать.
Начальником караула был Константин Петрович Элерт. Он знал, что у нас на уме и постарался уберечь нас от беды. Мы же голодные и у нас одна мысль, найти что-то съестное и сразу тащить это в рот. Пока картошку перебирали, мы набивали ею карманы, потом прятали по всем углам где только могли. А Элерт ходил, вытаскивал картошку из наших запасников и объяснял:
— Вы после тюрьмы, объедитесь, и вам будет очень плохо.
Вот так у меня прошел первый день в Еманжелинске, не знал я, что здесь проживу всю оставшуюся жизнь.
Что из себя зона представляла? Это были длинные землянки, разделенные на две половины. Вход был с двух концов. До войны в них содержались заключенные, потом зоны от них освободили и в землянках стали жить репрессированные советские немцы.
Я приехал, когда они там уже год жили. Определили меня на работу на 19 шахту.
Наша жизнь ничем не отличалась от жизни заключенных. Как-то меня назначили в зоне старшим, и я должен был каждую неделю докладывать в комендатуру о тех, кто нарушает режим. О моем желании и не спрашивали, вызвали и назначили.
И вот мне говорят: «Ты знаешь, что Дитрих уехал в Новосибирск?» Это происходило уже после войны, в 1947 году. «Нет, не знаю», — отвечаю, — Раз уехал, вернется». День прошел, второй, третий. Думаю, тянуть больше нельзя, надо идти докладывать.
А комендантом был Роднов, комендатура находилась там, где был ресторан «Шахтер», (а сейчас налоговая инспекция). Я прихожу в кабинет. Он сидит в полушубке, военной форме. Я хотел сесть за стол, но он показал на стул у двери, и выложил на стол наган. «Ну, думаю, шапку ты не снял, не разделся и стоишь передо мной, наган еще выложил. Не поддамся тебе». Я хоть и был молодой, но уже битый. Меня не пугнешь.
И я стал ему врать. Сказал, что только вчера узнал, что Дитрих уехал и сегодня пришел. Сел у двери и глаза опустил вниз. На него не смотрю, потому что могу сбиться, не привык врать. Он меня путает, а я стою на своем. И так он от меня ничего не добился и отпустил. Через пару дней я получил 15 суток карцера.
Первую ночь провел в камере, и утром слышу как женщин выводят на прогулку. Потом слышу застучали ключи у моей двери. Она открывается и охранник приказывает: «На выход с вещами». Не пойму что происходит, ведь только первую ночь переночевал. Выхожу, а рядом с камерой стоит мой друг, Моргунов.
Он работал заведующим гаражом и потом механиком в стройконторе. Мы с ним вместе учились в учебном комбинате. Хороший мой товарищ, фронтовик, танкист, Будапешт освобождал. Он стоит серьезный, в руках — сумка. Милиционер говорит мне: «Иди», комендант рядом. Мы все поднялись на второй этаж.
Зашли в кабинет и оформили документ, что я отбыл все 15 суток — за одни сутки. Тут и мама поспела. А мой спаситель — Моргунов рассчитывал так, если не сумеет выручить из карцера — передаст передачу, а сумеет — вместе пойдем праздновать Пасху.
Мне в жизни везло на хороших людей. Я до пенсии проработал на 19 шахте и на всегда запомнил своих товарищей, многих из которых уже нет в живых. В забое я работал с Николаем Яковлевичем Кравченко, Иваном Яковлевичем Штро, лесогоном у нас был Александр Штабель.
— Работа шахтера опасная?
— Очень даже.
Мне можно было даже не задавать этот вопрос. Но непросто получить у шахтера, который почти 30 лет проработал в забое, правдивый ответ на этот вопрос: к опасности привыкают. Но мне вспоминается случай, когда отец после смены пришел домой и снял майку, то под ней на боку красовался огромный синяк. Упал — таким было его объяснение. Только спустя много лет мы с мамой узнали правду. Оказалось, что отца придавило стойкой (бревно, которое подпирает лаву). И если бы бревно уперлось в грудь, то его бы раздавило. А так только прошлось по боку и оставило огромный синяк.
— Ты никогда не жалел что стал шахтером?
— Нет, потому что я даже учился на эту профессию до войны.
— Прошло много времени как ты покинул Украину. Вспоминаешь ли ты свои родные места?
— Особенно сейчас очень скучаю, вспоминаю свое село и особенно людей, с которыми вырос. А вспоминается только хорошее.
— Вообще ты считаешь себя счастливым человеком?
— Очень даже счастливым. Я пошел на пенсию и не инвалидом…
— Сейчас твоих ровесников не так много осталось?
— Я позавчера был на шахте, очень мало осталось. Сейчас бывало лежишь на диване и вспоминаешь как в школу ходил. Я все помню, где мой класс был, как школа стояла. Учителей всех помню…
Александр НАХТИГАЛЬ.
Сейчас отца уже нет в живых. Несмотря на всю свою нелегкую жизнь, он до последних дней сохранил оптимизм, всегда радовался жизни. Потому что опорой ему была семья. Он знал, что дома всегда он может отогреться, набраться сил. Где его ждет любимая жена — Фрида.
Когда отца не стало, я перебирал бумаги на его столе и нашел листок, на котором он переписывал слова известной немецкой песни «Schon ist die Jugend» — «Прекрасна молодость». Когда он остался один, в самые трудные минуты жизни, он вспоминал любимые строки:
Schon ist die Jugend,
Sie kommt nicht merr.
Прекрасна молодость, но она не повторяется.